Никас Сафронов: «Мне не нравится, когда актеров, спортсменов, творческих людей втягивают в политику»
Заслуженный художник Российской Федерации стал гостем
Рябцева:
— Это программа «Мракоборец». Будем говорить про человеческие ценности, про культурные ценности, про политические. Напомню, что эту передачу ведут Леся Рябцева и Денис Корсаков. И у нас сегодня в гостяхНикас Сафронов. Давайте начнем с человеческого. Потому что я знаю, что Денис совсем недавно говорил с вами про все остальное. Все, что мне о вас известно, это то, что вы художник и очень любите дарить свои картины, вообще любите дарить подарки. Какой у вас мотив при этом, зачем вы это делаете?
Сафронов:
— Картины пишутся для того, чтобы они где-то находились дальше – в музее, в галерее, в частной коллекции, у друзей. А потом на какой-то период ты зарабатываешь себе имя, а потом имя уже существует, и ты хочешь подарить всему миру не имя уже, а свою любовь. Понимаете, в один момент ты хочешь их продать, и это получается. В какой-то момент, наверное, иногда надо для дела кому-то подарить. Возможно, в какой-то момент… Я, кстати, всю жизнь зарабатывал на картинах, начиная со студенческих лет, еще учась в ростовском училище, я уже на втором курсе продавал свои картины моим коллегам. Правда, мы их тратили потом на пиво с раками. Я всю жизнь зарабатывал на искусстве, но никогда не ограничивался этим. Учась в Ростове, я работал дворником, чтобы не терять время, там же сторожем, потом час-полтора спал утром, потом шел в училище, потом в театр, параллельно где-то вагоны мог разгрузить. В театре я работал вначале бутафором, потом художником. И вот была такая вся жизнь – вечером снова сторожем, дворником. Но и живопись не оставлял. То есть она была главенствующим. И когда все уходили на пляж (там в сентябре можно было купаться, а мы должны были учиться), я шел в студию и штудировал работы, изучал модели.
Рябцева:
— То есть живопись это не ремесло, это призвание?
Сафронов:
— Вначале это было как бы так, определение жизни, куда ты пойдешь, кем ты станешь. Я не пошел на 4-й курс училища, ушел в армию, просто сам. Я закончил училище позднее, уже вернувшись из армии.
Рябцева:
— Простите, а зачем вам нужно было в армию?
Сафронов:
— Я хотел пойти в армию. Я видел, к соседке ходил такой солдат приятной внешности, мне нравилась эта форма, я узнал, что это ВВС наземные. Я понимал, что мне не удастся попасть так просто в ВВС. Я пришел в военкомат и сказал: я хочу. Они говорят: мы можем тебе в этом пособить, но надо оформить красный уголок. Я там пол-лета это делал. Когда я пришел на призывной, оказалось, что я попал в ракетные – совершенно меня продинамили. Уже тогда я подумал, что не всегда на всё, что ты делаешь, отвечается добром. Но это не значит, что мы не отвечаем на зло все равно добром.
Я отслужил два года. В армии тоже были сложности. Узнали, что я рисую, начали на меня наседать «деды» так называемые, я там оформлял дембельские альбомы. Потом я стал как-то сопротивляться, они стали меня наказывать. Оказывается, за талант наказывают, если ты не хочешь выполнять все, что от тебя требуется. Все было бы хорошо, если бы я имел какие-то льготы. Все писали письма, а я – дембельские альбомы. Утром, как все, вставал, одевался за 45 секунд, марш-бросок и так далее. Я помню, как сжигали ваши картины.
Корсаков:
— А кто сжигал ваши картины?
Сафронов:
— Я рисовал на службе, во время дежурства. У нас был шахтный вариант, ракетные войска, я в связи служил. И такой Льхов находил меня, специально из города не ленился, ехал 45 километров, узнав, что я рисую на службе (ему докладывали свои люди). Он ехал, поднимал меня наверх метров 200, разжигал костер, все время хватался за портупею, я думал: вот-вот сейчас застрелит. Но в конце, когда уже догорали картины, он так мягко говорил: я тебя сделаю солдатом, у тебя же папа был офицер. Но это тоже как-то укрепило.
После армии я уехал в Литву, работал в Паневежисском театре у Баниониса художником, потом русская группа объявилась в институте, я пошел туда, но тоже не закончил. Но именно в институте я почувствовал, что я художник.
Корсаков:
— А можете рассказать про Баниониса?
Сафронов:
— Банионис вообще уникальный человек. Я застал еще Мильтиниса (был такой театральный деятель, режиссер величайший), но он прошел его школу. И это было для него, с одной стороны, сложно, с другой стороны, легко. Потому что у Мильтиниса была такая школа как бы марионеток. Ни один актер на сцене не должен был поднять палец без его ведома. То есть все рассчитывалось математически.
Корсаков:
— По миллиметрам?
Сафронов:
— Да, практически. Голос, реплика, он отрабатывал, штудировал. И когда Банионис играл в кино, иногда молодые режиссеры говорили: вы именитый актер, играйте, как вы умеете. Он говорил: а я не умею, вы мне скажите, я это воплощу. У него была такая школа именно Баниониса. Были другие школы – каунасские, вильнюсские, которые Будрайтис заканчивал,Адомайтис, где они имели возможность иногда импровизировать, у него – нет. Но как директор театра он имел имя. Кстати, театр в Паневежисепостроила Фурцева благодаря ему (она очень любила этого актера). Человек доброжелательный, человек очень сердечный. Мы дружили до конца его дней, он приходил ко мне в гости, я приезжал к нему на дни рождения. У него жена Она, когда-то так звали и мою маму. У нас было очень много общего. Я писал его портреты, конечно, создавал образы.
И вот когда начались проблемы с Прибалтикой, то у него были там проблемы, его немножко отстранили, что ли, отодвинули, и он очень переживал, потому что, знаете, есть такая фраза: времена не выбирают, в них живут и умирают.
Это личность. Вообще было много личностей, брошенных в 90-х годах, которые не смогли выжить. Они привыкли как бы работать, но им нужно было для этого обеспечить условия. Я помню, в 90-х годах ко мне обратились академики, достаточно серьезные люди, — помочь им выжить. Я имею в виду академики живописи. И я пошел посмотреть, что они делают. Там 40 штук Ленина, Чапаева, Дзержинского – или скульптуры, или картины. Я говорю: а можете что-нибудь профантазировать, что-то нарисовать от себя? Они говорят: нет, мы же комбинатовские, мы привыкли работать по заказам, вы нам дайте эскиз, мы воплотим. Это тоже потери. Люди привыкли работать в какой-то космической отрасли или в сельском хозяйстве, они привыкли, что им давали. И когда их бросили, они не смогли выжить.
Мне удалось. Я начал выезжать в 85-м году за границу. У меня была жена-француженка. Хотя мы недолго прожили, но я, используя этот шанс, стал выезжать и работать там. Я штудировал, штудировал, штудировал. Я ездил в Голландию, я жил несколько месяцев в Италии, рисовал, со старых мастеров делал как живописные, так и графические. И это мне помогло. Я пытался найти какую-то свою технику, экспериментировал в кубизме, варил из каких-то металлов на свалках. Там свалки такие красивые, то есть там практически все целое. У нас бы это всё разобрали по домам.
Корсаков:
— Можете рассказать подробнее про свою жену? Потому что история вашего романа и ваших отношений достаточно феерическая. Как вы с ней встретились? Это 85-й год, когда советский человек мечтал поехать на озеро Балатон максимум, а вы – в Голландию.
Сафронов:
— Я заработал на одной выставке… После того, как я увидел сон, когда я гуляю по галерее, где висят мои картины, которые в реальности я еще не написал, и со мной какой-то дед, и дед все время мне делает замечания. Такой внушительный дед, с седой бородой. Я слушаю его, но где-то пытаюсь сопротивляться, спорить. Оборачиваюсь – деда нет. Я поднимаю голову вверх, а это Леонардо улетает. Я кричу: Леонардо, куда ты? Он так молча бросает мне шар, я ловлю этот шар. И, проснувшись, я понял, что я художник. Я начал работать, начал восстанавливать эти картины из сна. Потом я взял академический отпуск и уехал в Загорск. Потом я вернулся, сделал выставку и заработал практически на квартиру, не хватало чуть-чуть. Я занялся, скажем так, фарцовкой. У меня была возможность использовать деньги, заработанные искусством, поехать в Польшу, привезти какие-то вещи. В общем, я заработал себе на квартиру вВильнюсе. Мне 24 года, а у меня уже квартира.
Как только заработал, я снова вернулся в искусство, закончил училище Грековское. Потом я стал ездить. У меня был такой друг и партнер по бизнесу, который меня очень обожал, он любил мое творчество, я писал его портреты. Его звали Тони. И вот этот Тони прислал свою жену (он был югослав), жена не говорила по-русски и привела свою подружку, полуюгославку-полуфранцуженку. Мы были в Теплом Стане. У меня 1-комнатная квартирка, которую я поменял из Вильнюса. Мы поужинали. У меня даже мысли не было – такая красивая, высокая девушка модельная. Я не очень, кстати, за таким тянусь и тянулся, но, тем не менее, я сделал все, чтобы им было комфортно. Мы собираемся уходить, выходим на улицу (это было лето). Идут такие три амбала, кому бы морду набить: а вот давай этим иностранцам морду набьем. Я говорю: девочки, срочно назад. Они пошли быстро, я тоже иду, делаю вид, что мне не страшно. Мне и не страшно, но их трое, здоровяков. Я захожу, и те входят в подъезд и стучат в дверь. И тут меня накрывает. Я иду на кухню, беру такой резак, думаю: сейчас я их всех порешу – обидели меня, задели мою честь, у меня иностранки тут. И вдруг она начала меня останавливать (ее звали Драгана). Она стала меня держать, я ее толкнул, она упала. В общем, шум прекратился. Она говорит: ты один, а их много. Меня это как-то остудило. Жена моего друга пошла спать, а мы сели на кухне, стали пить кофе. В результате через какое-то время я оттаял, и я стал за ней ухаживать. Она говорит: нет, первый мужчина будет мой муж. Я говорю: давай, тогда женимся. Ничего, конечно, не получилось, но мысль ей понравилась, она стала приезжать с группами. Мы стали встречаться. Так само собой вышло, что мы женились. А потом как-то не пошло, не сошлись характерами, как говорят. Но я стал ездить. Вот такая у нас была история 20-дневного брака.
Корсаков:
— И у вас же сын есть?
Сафронов:
— Нет, это было позднее, это было уже с Франческой. У меня было два официальных брака, второй была итальянка. Я был в Лондоне, работал для одного банка. Он такой полурусский-полуанглийский, и они предложили меня для росписи одной комнаты отдыха. Я там на третий месяц немножко притомился от всего английского и узнал, что идет русская выставка передвижников, то есть конец 19 – начало 20 века. Я поехал. И мне показалось, из картины Борисова—Мусатова вышла девушка с зелеными глазами. Я долго об этом думал, уже вышел, потом решил вернуться. И она тоже выходит. Я попытался на английском. Выяснилось, что она филолог, итальянка, изучает русский язык. Потом она приехала в Москву, мы стали жить. Потом она оказалась беременной случайно. У меня не было вообще никаких планов, я уже мог спокойно выезжать. Она была из скромной семьи. Если первая была из семьи миллиардера, то вторая была простой. Но как-то ответственность, мы даже венчались вначале. Потом она стала ныть: а как ребенок, узаконить. Ну и пришлось. Когда мы приехали в Италию, она стала вести себя уже совершенно спокойно, стала покрикивать. Потом, переехав в Лондон, отношения наши стали очень сложными. Потом она узнала, что у меня деньги в банке есть, стала судиться. В общем, там целая история. Но деньги она бы и так получила, я бы отдал. Сейчас мы общаемся с сыном, слава богу.
Мы не виделись долгое время, лет 8, с сыном. Я всякий раз приезжал, заявлял о своих правах, что хочу увидеться, она любым способом говорила, что он в Италии у бабушки, что он во Франции, путешествует. В конце концов, когда наступил момент, ему стало лет 16, у меня была выставка, он со школы пришел, там был принц Чарльз, сказал обо мне какие-то слова высокие. Смотрю, сын мой загордился, что, оказывается, это его папа не простой. Мы стали дружить. В прошлом году он приезжал, когда Софи Лорен была, они даже с ней подружились, сейчас переписываются. То есть он приезжает один-два раза в год ко мне.
Корсаков:
— Софи Лорен это, наверное, самая известная ваша подруга. И у вас действительно дружба с ней. Как вы с ней познакомились?
Сафронов:
— Когда я стал выезжать за границу, у меня был друг – Черази Жан Луиджи. Он был коллекционер мой, мы познакомились в Москве, и он стал покупать мои картины. И потом он захотел, чтобы я у него поработал в Италии. Он дал мне квартиру. И он сказал, что будет такая вечеринка в Милане. Если я не ошибаюсь, Клаудио Лукини, директор журнала Vogue, который имел журнал, продал его американцам, потом его выкупил, этот Vogue развил, поднял до элитарного уровня. И он каждый год устраивал среди звезд такие вечеринки. И вот одна из вечеринок. Я сказал: я не пойду, мне неловко, я никогда не ходил до этого. А он сказал, что, может быть, там Софи Лорен будет. Я ей какую-то работу сделал (было немного времени, где-то 5 дней). И когда мы встретились, я ей подарил и стал рассказывать, как любил ее с детства. Смотрю, у нее слеза появилась, ей это было так приятно, интересно.
Рябцева:
— Куда вам дальше расти?
Корсаков:
— Вам 60 лет, всего вроде бы добились. Что дальше?
Сафронов:
— Знаете, возраст меня убивает. Когда все пытаются внушить. ОксанаПушкина пригласила меня на свою программу и вместо того, чтобы поддержать меня, она меня все время долбала тем, что тебе уже 60, что ты собираешься делать. Конечно, какие-то подставы сделала человеческие, истории какие-то мои достала, какие-то чужие фотографии нашла, не моих поклонниц и не моих девушек. В общем, бардак. Я не знал, что с этим делать. А у меня такая профессиональная этика, я всегда заканчиваю историю до конца. Я понимаю, что уже корабль тонет, я как капитан отдаю последнее и тону последним. Что мне делать? На все провокации, которые появляются иногда на телевидении, я не знаю, как реагировать. Я знаю, что это полная неправда.
Вернусь к интернету. Когда написали, что у меня рост 1 метр 72, я подумал: рост у меня еще есть, потому что у меня 1 метр 83. Я решил, что надо тянуться до своего хотя бы роста, который заложен изначально по природе. Есть всегда рост. Есть мудрость, есть философия. Сегодня я хочу отдавать стране. Сегодня я хочу, чтобы как можно больше после себя оставить интересных каких-то и работ, и дел. Это постройка храма, благотворительность, мастер-классы. И вот мы были с Ником Вуйчичем(без ног, без рук) – ничего особенного, он просто говорит. Но это уникально, что человек, не имея ничего, нашел в себе мужество, выступает, демократичный, очень лояльный, приятный человек. Поэтому рост всегда у всех есть. Говорят, что мудрость приходит с годами, но иногда возраст приходит один. Вот я бы хотел сочетаться с тем и с тем и расти. Хочется оставить что-то очень цельное. Это не дети. Дети – само собой, они получают образование и должны сами создавать свою жизнь и свой мир вокруг. А вот что-то оставить позитивное, полезное. Может быть, это храмы, может быть, это обучение, мастер-классы. Вот я вчера давал для детей с ограниченными возможностями. Они глухонемые (славы богу, что не слепые). Кстати, слепые тоже очень чувствуют свет (я пробовал один раз). Они говорили точно, что изображено на картине – по фактуре отчасти, но и по энергетике. Когда ты пишешь, солнце, оно все равно чистое, и ты в него вкладываешь какой-то позитив. И они говорили: здесь солнце, здесь море, скорее всего. Такие вещи кажутся для меня удивительными, но они есть.
Корсаков:
— Должен сказать, что вы не выглядите на 60 лет. Лет на 45 максимум. Вы следите за собой как-то?
Сафронов:
— Я вам понравлюсь еще больше, если высплюсь. Вы меня пригласите и скажете: Никас сегодня поспал. Знаете, я прочитал в интернете такой анекдот. Выставка, пейзаж Никаса Сафронова. И экскурсовод спрашивает: какое время дня изображено? Кто-то говорит – утро. Нет, вы ошибаетесь — вечер, Никас раньше часа не просыпается. То есть утром я только ложусь. Я могу написать пейзаж и утренний, но у меня какой-то ритм такой свой многолетний. Когда я высыпаюсь, я чувствую себя еще более…
Кораков:
— То есть по ночам вы не спите?
Сафронов:
— Я ночами работаю. Мне никто не мешает. Более того, у меня есть достаточно большая квартира, но я все равно уезжаю в мастерскую. У меня даже их две. В одной я делаю, скажем, портреты, в другой я делаю символизм или что-то такое поисковое, пытаюсь искать, экспериментировать. Я тоже прошел много экспериментов – от ужасных каких-то абстрактных, каких-то кубистических до реалистических, символизм, где все понятно, но есть метафора, есть идеи, которые ты вкладываешь. Сюрреализм и символизм, кстати, разные вещи. Сюрреализм это бессознательное, а символизм это все-таки осознанное, ты вкладываешь какую-то идею. Нравится, не нравится – это второй вопрос, но, слава богу, нравится. Сейчас у меня идет выставка в Сочи, и уже купили несколько картин. 4 картины уже купили. Даже в это сложное время музей обращается к мэру и к губернатору по приобретению еще для музея картин. Но это будет вообще приятно. Их уже более 100 музеев, где есть мои картины.
Это приятно, что, наконец, стали покупать музеи картины. Я имею в виду и мои, и вообще картины. Музеи, как правило, имеют свои архивы, но нужно все время обновлять. Если этого не происходит, то там болото. Не нужно злоупотреблять и покупать какие-то совершенно странные вещи. Вот я приехал из Литвы сегодня утром, и мне привез друг, который проезжал мимоходом, «Воздух Петербурга». Слава богу. Но продают и другие запахи за большие деньги. Я думаю, что вот это глупость. Искусство это всегда холст, это всегда профессиональное отношение к живописи, и твои мысли, которые ты знаешь, как воплотить, чтобы они воспринимались. Это Брейгель, это Босх, это Арчимбольдо, пусть из фруктов выложенные лица, это даже Ван Гог пусть это будет, Моне и т.д. Но это всё эксперименты, которые вызывают трепет и какой-то восторг.
Корсаков:
— Арчимбольдо – это все, конечно, круто, но мне кажется, что на вас самое большое впечатление произвел Дали в какой-то момент.
Сафронов:
— Не совсем.
Корсаков:
— Он такой художник, который на самом деле балансировал между сюрреализмом и символизмом, у которого были полотна абсолютно сюрреалистичные.
Сафронов:
— 100 процентов. Он мне очень симпатичен, я его много раз цитировал, как и он цитировал своих художников от Милле до Коро. Он там использовал их в своих каких-то работах. У него был один из любимых художников –Тициан, Веласкес, он их тоже все время трансформировал в своих картинах. Я тоже брал его за образец. Когда тема Христа и она много веков, ее разные художники по-разному трактуют. Но он не совсем. У меня больше, наверное, Брейгель все-таки. Я могу назвать старшего Брейгеля, для меня, наверное, Коро, Тёрнер — английский художник, который цвет делал, Гварди– две-три мазка, и гондола, гондольеры, здания. Такие легкие, казалось, мазки, а они четко продуманные. Я был в Китае, изучал там иероглифы и вообще китайскую акварель. Я тоже пытался преподавать им живопись, но это невозможно. Невозможно почувствовать, как он делает этот иероглиф. Казалось, ты можешь повторить. Нет. Китайцы же очень сильные копиисты, но они тоже не могут повторить то, что делает истинный мастер.
Корсаков:
— Мастер – это Ци Байши, условно говоря?
Сафронов:
— Да. И это настолько многовековое, и каждый мазок продумывается в воздухе, он продумывается на тонком плане. И когда он делает это, ты можешь сделать копию точную, но ты никогда не сделаешь такой иероглиф, который будет вызывать у тебя какие-то захватывающие внутренние чувства. В живописи, мне кажется, все должно волновать – и по цвету, и по живописи. И вообще желательно, чтобы зритель понимал, что тебя не обманывают, что за этим стоит профессиональное отношение. Неважно, что там изображено – летящие коровы или бык с телом человека, но главное, все написано профессионально, и по цвету и тональности вызывает у тебя умиление и желание это иметь, посмотреть, хотя бы репродукцию повесить дома или на работе.
Корсаков:
— Никас, вы еще зарабатываете, судя по всему, очень большие деньги благодаря своей профессии, благодаря своей работе, живописи. Сколько стоит ваш портрет?
Сафронов:
— Сколько бы я ни заработал, я более половины отдаю на благотворительность. Даже сегодня я подвез девушку, которая занимается Венским балом. Она пропагандирует культуры России в Вене. Потому что я знаю (это не секрет, это статистика), что даже в Болгарии немцы, которые содержат все СМИ, дают 30 миллионов евро каждый год, чтобы болгары либо ничего не говорили о России, либо плохо. Это удивительно. И когда существуют такие Венские балы в Англии, они как-то показывают, что у нас есть культура, когда есть такие, как Башмет или Спиваков, или Мацуев, которые тоже показывают, что в России есть. Когда есть живопись, тоже показано, что в России все-таки есть культура, искусство, спорт и т.д. Я вообще не люблю, когда в политику вмешивают художников, актеров, спортсменов. Человек ждет несколько лет, чтобы выступить, у него ресурс сильный, он в самом расцвете сил, Олимпийские игры, он выиграет, и вдруг ему говорят: нет, мы с этой страной не дружим, ты не должен. Вмешивается политика. А в это не должен никто вмешиваться. Или когда человек поет, он должен доказать, что поет лучше, чем другие. А ему говорят: нет, дадим вот этим, потому что они вот это. «Оскара» дадим вот этим, потому что они вот это. Это неправильно. Обама тоже получил за мир и дружбу Нобелевскую премию. Поэтому не надо поощрять, надо действительно по-настоящему… Я понимаю, какая-нибудь Мать Тереза из Албании, которая действительно по-настоящему делала, и принимала ее английская королева. Вот это для меня показатель. Все остальное – это от лукавого, это политика, она не должна вмешиваться в мир. Мир должен соединяться за счет искусства, за счет литературы, за счет каких-то духовных ценностей. Неправильно, когда одни актеры выступают в поддержку кого-то – пусть это будут Pussy Riot, и наоборот. Искусство должно быть независимым. Оно всегда живет в социуме. Времена не выбирают, в них живут и умирают. Но ты живешь в это время, ты иллюстрируешь его, как можешь, ты его делаешь наиболее вечным. Даже если ты делаешь Наполеона на мосту, это все равно может быть профессионально сделано, грамотно. Как Давида изгнали, а потом поняли, что он все-таки великий художник.
Корсаков:
— Чьи портреты вам хотелось бы написать, кого вы еще не писали? Из современных политических деятелей, деятелей культуры, кого угодно?
Сафронов:
— В данный момент – вас двоих. Во-первых, вы интересные, во-вторых, у вас хорошая энергетика. В-третьих, вы не задали ни одного дурацкого вопроса. Знаете, каждый человек интересен. Вот я встретился вчера с девушкой, она не слышит, но она говорит. Она столько сил нашла в себе, и она говорит, она читает на английском, она пишет, она говорит на английском и на русском. Не все понятно сразу, но такие люди у меня вызывают восхищение, потому что они герои. Такие как Лео Бокерия, такие как монахи, которые молятся за нашу страну. Я рисовал Илия (это духовник нашего Патриарха). Такое глубокое лицо. Я писал отца Ефрема, который привозил Пояс Богородицы. Его за это потом посадили – за то, что он вывез из Греции впервые этот Пояс. Вот такие лица для меня интересны. Это может быть рабочий человек, который что-то сделал. Но человек должен что-то сделать, он как-то должен себя проявить. Не то что, когда Папа Римский бывший гулял возле Ватикана, и там какой-то бомж валялся, он сказал: сын мой, у тебя, наверное, семья была, дети, работа, а ты все это потерял, валяешься здесь в грязи. – Да пошел ты. – Это ты мне, человеку, которому короли целуют руку? Это ты мне, человеку, от слова которого зависит политика в этом мире? Это ты мне, наместнику Бога на земле? Да пошел ты сам.
Не каждого хочется писать. Но когда ты делаешь какой-то акцент, оно должно тебя зацепить. Это может быть в лифте, это может быть в поезде, в самолете. Но если ты встретился и почувствовал, что там есть глубина, мощь, это может быть человек, который и не состоялся, но прожил тяжелую жизнь. Конечно, каждому интересен тот, кто уже нашел свой миллион, чем тот, кто его ищет. Я прочитал про Александра Покрышкина. Человек мечтал летать. Дали какие-то плохие самолеты американские. Он и их так сделал, что американцы были потрясены, изменили потом в своей системе авиастроения под него. Человек действительно по-настоящему личность, который зарядился целью. Конечно, интересны те, кто что-то делает для этого мира, лучше позитивного, лучшего во благо. Изобрел там какой-то очиститель от газа, нефтяные пятна, которые в океане. Тот, кто не охотится, не убивает просто по глупости. Знаете, я пытаюсь доказать им, что они не правы. Они начинают говорить о том, что они это делают в угоду природе, что, оказывается, там волки съедают каких-то овец в большом количестве, слон, оказывается, траву поедает больше, чем ему положено, носорог – еще что-то. У них свой мир, такой сложный – от муравьев до тигров и львов. Пусть они живут сами. Пусть они сами болеют, лечатся. Говорят: медведи больные, мы их убиваем, потому что они больные. Один узнал, что какой-то человек убил 130 медведей, и говорит: я убью 300, я войду в Книгу Гиннеса. И уже 200 убил, 220. Ему какой-то священник говорит: вы с ума сошли, что же вы творите? После этого он вдруг перестал.
Знаете, непонятна эта болезнь – убийство, убить кого-то. Убей в самом себе врага, убей в самом себе зверя. В крайнем случае, иди педофилов лови. Их тоже надо выследить, они же тоже непростые. Сделай какое-нибудь полезное дело. Но люди идут и безобидное животное из снайперской винтовки убивают. Я этого не понимаю. И некоторые друзья перестали со мной общаться. Или не говорят со мной об охоте. Ему хочется похвастаться, как он убил слона или носорога, заплатив 200 тысяч…
Вот это меня беспокоит – что мы оставим детям, что останется после нас, какая будет экология. Мир должен сохраниться. Мне приятно, что «Комсомольская правда», одна из самых читаемых в России газет, если не самая читаемая, и к ней прислушиваются, в ней всех героев принимают за героев. Если вы говорите, что он достоин, если вы обращаете внимание на какую-то историю и говорите, что надо поддержать. Я часто участвовал в таких акциях, когда читал в этой газете или смотрел в программе и понимал, что я должен быть рядом, потому что я верю во все, что здесь сказано. Это не комплимент, это факт, и мне он очень импонирует.